Сверхценные идеи
Сверхценные идеи понятнее в сравнении с бредом.
Бред – признак психоза (сумасшествия) и не встречается у пациентов, для которых написано это пособие. «Бред» – русское слово (от «брести – бродить» в значении «блуждать»), с давних пор обозначающее в психиатрии болезненную, непонятную логически и психологически убежденность человека в том, чего на самом деле нет. В английском, немецком, французском языках бред обозначается словами, происходящими от латинского «delirius» – «безумный», «помешанный».
Да, человек с бредом (в истинном смысле) серьезно болен. Подлинный смысл этого расстройства стал, однако, понятен психиатрам только в начале нашего века – через сравнение с другими открытыми-описанными расстройствами, внешне похожими на бред. Это – навязчивости, болезненные сомнения, сверхценные идеи.
От навязчивости и болезненного сомнения бред отличается, прежде всего, своей болезненной убежденностью, а от сверхценной идеи – отсутствием психологической понятности содержания бреда по отношению к жизненной реальности. Например, больной с бредом ревности убежден, что жена ему изменяет, но убежден только потому, что она выбросила старые туфли («хочет быть ногами красивее» – непременно для «любовника»). Другой пожилой больной убежден в том, что у него сифилис, так как он начал потихоньку лысеть.
Как мы ни пытаемся психологически понять происхождение этой убежденности, происхождение связанных с нею переживаний бредового больного, исходя из обстоятельств его жизни, из особенностей его характера, ничего у нас не выходит. Не получается (по выражению Ясперса) «вчувствоваться» в бред, как принято говорить между психиатрами.
Нелогичность, нередко даже нелепость бреда обнаруживается и в том, что, например, бредовой ревнивец (как заметил это еще в прошлом веке германский психиатр Эмиль Крепелин) удивительно-уморительно равнодушен, невнимателен к действительным изменам жены, если таковые случаются: смотрит как бы сквозь действительного своего соперника, даже когда застает его со своею женой в постели, продолжает дружить с ним после этого как ни в чем не бывало, не включая его в свою бредовую систему и горько жалуясь ему на «развратную жену с ее погаными кобелями». Так же больной с тревожным бредом «страшных болезней» обычно спокойно относится к действительному серьезному заболеванию, обнаруженному у него.
По своему содержанию бред может быть бредом преследования (в том числе бредом ревности – «жена преследует меня со своими любовниками»), бредом величия, изобретательства, реформаторства («я – Эйнштейн», «я – Лев Толстой», «я – Иисус Христос»), ипохондрическим бредом (бред несуществующих болезней), бредом самоуничижения.
Помню одухотворенного душевнобольного с бредом самоуничижения – из своей юности, когда я в течение года работал в психиатрической больнице санитаром. Этот человек с раннего утра до позднего вечера, к радости санитарок-уборщиц, убирал, мыл палаты, холодный каменный туалет, бережно ухаживал за беспомощными лежачими больными (кататониками, оправляющимися под себя), часами чистил, полировал тряпкой железные кровати, без конца таскал с больничной кухни тяжелые баки с кашей, кислой капустой, а из отделения – ведра с помоями. Он был убежден, что настолько малоценен, груб, несостоятелен умом и чувствами, так мало принес пользы, в сравнении со всеми другими людьми, что не достоин и часа отдыха и полного больничного завтрака, обеда, ужина. Позволял себе съедать только малую часть бедного больничного кушанья (не дотрагиваясь до полухлебных котлет, бледного порошкового киселя) и спать не более четырех часов, дабы скорее вернуться к искупительной работе.
Я преклонялся тогда и сейчас преклоняюсь перед этим, ушедшим уже из жизни, школьным учителем физики за его такого содержания больную совесть. Впервые дал он мне тогда ясно почувствовать, что больное может быть, в каком-то серьезном смысле, прекраснее здорового, что можно и вот так брести-блуждать.
Конечно же, агрессивный бредовый больной может быть опасен и для себя, и для людей, с которыми общается и которых «вплетает» в свой бред. О таком социально опасном больном непременно как-то должен знать участковый психиатр из психоневрологического диспансера, дабы, по возможности, не нарушая прав душевнобольного, предупреждать возможные здесь катастрофы.
Бред как частица клинической картины душевного заболевания, как результат качественно нарушающего личность болезненного процесса, то есть переслойки личности, не может быть единственным расстройством у больного челочка. Он обязательно, особенно со временем, «обрастает» и иной душевной патологией: галлюцинациями, эмоциональным опустошением, аффективными (от лат. affectus – душевное волнение) расстройствами (спады, подъемы) и т. д. Разубедить больного в его бредовых идеях практически невозможно еще и потому, что он не только думает, но и чувствует по-бредовому.
Поправляется, по-настоящему смягчается бред лишь специальными психиатрическими лекарствами. При этом нередко, особенно при медленном развитии, бред лишь дезактуализируется, то есть до поры до времени оседает, ослабев, на дно души и не обнаруживает себя в разговорах больного, в его отношениях с людьми. Критическое отношение (и то чаще неполное) возникает лишь к острому, спадающему вместе с аффективным напряжением, бреду. Этот «чувственный» бред (подогреваемый бурной аффективной, галлюцинаторной патологией) может довольно быстро слабеть, спадать, когда настроение светлеет и галлюцинации гаснут, как это случается, например, при белой горячке.
Следует помнить, что, каким бы ужасным, жестоким в своем содержании ни был бред, больной не виноват в этом. Бред не проистекает из доболезненной личности – это болезнь нарушает бредом личность больного и его поведение. Впрочем, без возникшего бреда часто было бы еще хуже от основы страдания – зловещей черно-тоскливой неопределенности, болезненной «каши» в душе. С бредом больному хотя бы ясно, кто «враг», кто «друг» и т. д. – от этой, пусть даже патологически-сказочной, определенности душевнобольной становится спокойнее, собраннее в своей душевной напряженности. Не нужно разубеждать его, что-то доказывать. Нужно просто тепло, сочувственно относиться к нему.
Сверхценные идеи (сверхценности) как отдельное душевное расстройство выделил германский психиатр Карл Вернике (1892). Он отличал их от навязчивостей, описанных ранее его учителем Карлом Вестфалем, тем, что сверхценности всегда окрашены сильным чувством (аффектом), и тем, что (как, впрочем, и болезненные сомнения) переживаются они как свое кровное, личностное (а значит, самооборона от них невозможна).
Болезненные сомнения, тревожная мнительность, даже некоторые виды бреда тоже помещаются в это широкое верниковское понимание сверхценностей. С тех пор как в начале века были отделены от навязчивостей болезненные сомнения, тревожная мнительность, – сверхценные идеи уже стали понимать лишь как болезненную убежденность в том, чего на самом деле нет. Однако, в отличие от бреда, эта убежденность имеет под собою реальный жизненный факт, который переоценивается, сверхоценивается – то есть сверхценность психологически понятна.
Этой конкретной психологической понятностью Карл Ясперс в своей «Общей психопатологии» (1913) и отличил сверхценные идеи от бредовых. По Ясперсу, сверхценности – это «убеждения, окрашенные очень интенсивным аффектом, понятным из личности больного и его судьбы, и вследствие этой интенсивной окрашенности аффектом и благодаря тому, что личность больного идентифицируется с идеей, ложное принимается за действительное».
Выше мы уже говорили о разнообразных личностных почвах, на которых охотно произрастают навязчивости, болезненные сомнения и т. д. Сверхценные идеи также могут вырасти в садах разных характеров, но и здесь определенные общие личностные особенности-свойства предрасполагают к сверхценностям. И это общее личностное, предрасполагающее к сверхценностям, есть душевная инертность вместе с ранимым самолюбием, агрессивно-аффективной напряженностью. Там, где эта напряженность со временем уходит-спадает, появляется и живое критическое отношение к прежним сверхценностям, даже иногда с чувством вины. Там, где агрессивная напряженность не уходит, являясь составной частью основы, так сказать, ядра личности, – там и сверхценные идеи практически малообратимы.
Итак, сверхценная идея психологически понятна. Например, авторитарно-напряженный пожилой человек сверхценно-патологически убежден, что молодая жена изменяет ему с молодым соседом по лестничной площадке, поскольку тот, как он заметил, улыбается ему, здороваясь. Здесь нет нелогичности, все может случиться в нашей жизни. Патология в том, что улыбки соседа этому подозрительному человеку, ревнивцу, достаточно для убежденности в неверности жены. И убежденность эта остро-аффективно заряжена, концентрирует вокруг себя всю душевную жизнь мучающегося ревнивца. Он обычно не является душевнобольным в истинном смысле термина и несет полную ответственность за свои поступки. Он может быть лишь житейски (не от психоза) агрессивен, опасен и для жены, и для мнимых своих соперников.
Чаще всего встречаются в нашей жизни сверхценные идеи ревности. Но содержание сверхценностей может быть таким же разнообразным, как и содержание бреда.
Впрочем, сверхценные идеи вины, самоуничижения, греховности редки. Объясняется это тем, что сверхценный самолюбив и агрессивен, сердит, раздражителен – хотя бы на время сверхценного состояния (например, на время сверхценной борьбы за справедливость, к которой часто расположен своей природой).
Особенности сверхценности обусловлены особенностями располагающего к ним характера, жизненными интересами, воспитанием. Эти особенности характера – не только напряженная авторитарность, но и склонность к инертным тревожным сомнениям, замкнутость-углубленность, тревожность-естественность.
Замкнуто-углубленный научный работник требует, чтобы сослуживец по лаборатории поставил его соавтором в свою статью, так как усмотрел в этой статье отголоски их давнишнего научного спора. Он даже убежден в том, что сослуживец в этой статье приписал себе его открытие. Хотя никакого открытия, говоря серьезно, тут нет, лишь некоторые уточнения известного – положения, которые как бы сами собою разумеются, здесь честолюбиво сверхоцениваются, обретают особое значение открытия. Сослуживец теряется. Через некоторое время, однако, сверхценные переживания могут стихнуть и научный сотрудник может попросить у коллеги прощения, даже клянет себя за свои прежние «наполеоновские» настроения и как будто бы критичен к прежней своей сверхценной буре.
Или тревожный сангвиник заподозрил по (как ему показалось) «кислым»улыбкам в его сторону, что начальник дурно к нему относится. Взвинтился аффект – и уже налицо убежденность в том, что да, именно дурно относится, уволить хочет; уже невозможно войти к начальнику по делу в кабинет, уже впору прощаться с сослуживцами перед «неминуемым увольнением». Или он охвачен желанием писать на начальника уничтожающую жалобу в министерство. Вдруг в это время начальник, открыв дверь своего кабинета, приветливо кивает ему, приглашает – и тут же наступает освобождение от напряжения, облегчение с приливом добрых чувств ко всем вокруг, сверхценности как не бывало.
Принято считать, что к сверхценным идеям склонны многие творческие люди, исследователи. Однако то, что в исследовании держится на сверхценностях, чаще есть самая слабая, уязвимая часть этого исследования, поскольку обычно агрессивные, авторитарные сверхценности не опираются ни на убедительное доказательство, ни на тонкое предвосхищение, интуицию. Сверхценность пригодна для солдата, исполнителя, но не для полководца, творца. Если же все исследование построено на одних сверхценностях, то перед нами обычно сверхценный бесплодный изобретатель, «реформатор», а то и кверулянт, анонимщик.
Как поступать с близкими, сослуживцами в случае их сверхценностей? В соответствии с их характером. Авторитарно-напряженному со сверхценностями – твердо, терпеливо повторять, что он не прав, ибо нет у него доказательств, оснований быть убежденным... (в измене, в дурном к нему отношении, в серьезной болезни у себя или близких, в том, что, наконец, изобрел вечный двигатель и т. д.). Поскольку авторитарно-напряженный человек обычно прямолинеен в мыслях, формалист, его и успокоить можно, по обстоятельствам, скорее непонятными ему формулами, научными терминами (например, научно, наукообразно объясняя ему классические законы логики или его анализ мочи), нежели трезвыми житейски-понятными разъяснениями. Даже у авторитарно-напряженного сверхценность способна дать задний ход, хотя и с большим трудом. Замкнуто-углубленного и тревожно-сомневающегося в сверхценной вспышке часто довольно оставить в одиночестве, чтобы наедине с собою, в раздумье, в аналитических переживаниях сошел запал сердитой нелогичной убежденности. А тревожного сангвиника надо согреть душевным теплом, рассмешить, чтобы тревожно-капризное его настроение, побуждающее видеть все важное для него искаженно-сверхценно, качнулось к солнцу, теплу.
Сверхценные сердиты в своих сверхценных переживаниях, но среди них немало порядочных, широких сердцем людей. Есть и безнравственные сутяги, анонимщики, ложные (ханжеские) борцы за справедливость Но есть и честные, благородные воины, истинные борцы за правду, гонимые не раз за свою сверхчестность, сверхпринципиальность.
Сверхценные идеи понятнее в сравнении с бредом.
Бред – признак психоза (сумасшествия) и не встречается у пациентов, для которых написано это пособие. «Бред» – русское слово (от «брести – бродить» в значении «блуждать»), с давних пор обозначающее в психиатрии болезненную, непонятную логически и психологически убежденность человека в том, чего на самом деле нет. В английском, немецком, французском языках бред обозначается словами, происходящими от латинского «delirius» – «безумный», «помешанный».
Да, человек с бредом (в истинном смысле) серьезно болен. Подлинный смысл этого расстройства стал, однако, понятен психиатрам только в начале нашего века – через сравнение с другими открытыми-описанными расстройствами, внешне похожими на бред. Это – навязчивости, болезненные сомнения, сверхценные идеи.
От навязчивости и болезненного сомнения бред отличается, прежде всего, своей болезненной убежденностью, а от сверхценной идеи – отсутствием психологической понятности содержания бреда по отношению к жизненной реальности. Например, больной с бредом ревности убежден, что жена ему изменяет, но убежден только потому, что она выбросила старые туфли («хочет быть ногами красивее» – непременно для «любовника»). Другой пожилой больной убежден в том, что у него сифилис, так как он начал потихоньку лысеть.
Как мы ни пытаемся психологически понять происхождение этой убежденности, происхождение связанных с нею переживаний бредового больного, исходя из обстоятельств его жизни, из особенностей его характера, ничего у нас не выходит. Не получается (по выражению Ясперса) «вчувствоваться» в бред, как принято говорить между психиатрами.
Нелогичность, нередко даже нелепость бреда обнаруживается и в том, что, например, бредовой ревнивец (как заметил это еще в прошлом веке германский психиатр Эмиль Крепелин) удивительно-уморительно равнодушен, невнимателен к действительным изменам жены, если таковые случаются: смотрит как бы сквозь действительного своего соперника, даже когда застает его со своею женой в постели, продолжает дружить с ним после этого как ни в чем не бывало, не включая его в свою бредовую систему и горько жалуясь ему на «развратную жену с ее погаными кобелями». Так же больной с тревожным бредом «страшных болезней» обычно спокойно относится к действительному серьезному заболеванию, обнаруженному у него.
По своему содержанию бред может быть бредом преследования (в том числе бредом ревности – «жена преследует меня со своими любовниками»), бредом величия, изобретательства, реформаторства («я – Эйнштейн», «я – Лев Толстой», «я – Иисус Христос»), ипохондрическим бредом (бред несуществующих болезней), бредом самоуничижения.
Помню одухотворенного душевнобольного с бредом самоуничижения – из своей юности, когда я в течение года работал в психиатрической больнице санитаром. Этот человек с раннего утра до позднего вечера, к радости санитарок-уборщиц, убирал, мыл палаты, холодный каменный туалет, бережно ухаживал за беспомощными лежачими больными (кататониками, оправляющимися под себя), часами чистил, полировал тряпкой железные кровати, без конца таскал с больничной кухни тяжелые баки с кашей, кислой капустой, а из отделения – ведра с помоями. Он был убежден, что настолько малоценен, груб, несостоятелен умом и чувствами, так мало принес пользы, в сравнении со всеми другими людьми, что не достоин и часа отдыха и полного больничного завтрака, обеда, ужина. Позволял себе съедать только малую часть бедного больничного кушанья (не дотрагиваясь до полухлебных котлет, бледного порошкового киселя) и спать не более четырех часов, дабы скорее вернуться к искупительной работе.
Я преклонялся тогда и сейчас преклоняюсь перед этим, ушедшим уже из жизни, школьным учителем физики за его такого содержания больную совесть. Впервые дал он мне тогда ясно почувствовать, что больное может быть, в каком-то серьезном смысле, прекраснее здорового, что можно и вот так брести-блуждать.
Конечно же, агрессивный бредовый больной может быть опасен и для себя, и для людей, с которыми общается и которых «вплетает» в свой бред. О таком социально опасном больном непременно как-то должен знать участковый психиатр из психоневрологического диспансера, дабы, по возможности, не нарушая прав душевнобольного, предупреждать возможные здесь катастрофы.
Бред как частица клинической картины душевного заболевания, как результат качественно нарушающего личность болезненного процесса, то есть переслойки личности, не может быть единственным расстройством у больного челочка. Он обязательно, особенно со временем, «обрастает» и иной душевной патологией: галлюцинациями, эмоциональным опустошением, аффективными (от лат. affectus – душевное волнение) расстройствами (спады, подъемы) и т. д. Разубедить больного в его бредовых идеях практически невозможно еще и потому, что он не только думает, но и чувствует по-бредовому.
Поправляется, по-настоящему смягчается бред лишь специальными психиатрическими лекарствами. При этом нередко, особенно при медленном развитии, бред лишь дезактуализируется, то есть до поры до времени оседает, ослабев, на дно души и не обнаруживает себя в разговорах больного, в его отношениях с людьми. Критическое отношение (и то чаще неполное) возникает лишь к острому, спадающему вместе с аффективным напряжением, бреду. Этот «чувственный» бред (подогреваемый бурной аффективной, галлюцинаторной патологией) может довольно быстро слабеть, спадать, когда настроение светлеет и галлюцинации гаснут, как это случается, например, при белой горячке.
Следует помнить, что, каким бы ужасным, жестоким в своем содержании ни был бред, больной не виноват в этом. Бред не проистекает из доболезненной личности – это болезнь нарушает бредом личность больного и его поведение. Впрочем, без возникшего бреда часто было бы еще хуже от основы страдания – зловещей черно-тоскливой неопределенности, болезненной «каши» в душе. С бредом больному хотя бы ясно, кто «враг», кто «друг» и т. д. – от этой, пусть даже патологически-сказочной, определенности душевнобольной становится спокойнее, собраннее в своей душевной напряженности. Не нужно разубеждать его, что-то доказывать. Нужно просто тепло, сочувственно относиться к нему.
Сверхценные идеи (сверхценности) как отдельное душевное расстройство выделил германский психиатр Карл Вернике (1892). Он отличал их от навязчивостей, описанных ранее его учителем Карлом Вестфалем, тем, что сверхценности всегда окрашены сильным чувством (аффектом), и тем, что (как, впрочем, и болезненные сомнения) переживаются они как свое кровное, личностное (а значит, самооборона от них невозможна).
Болезненные сомнения, тревожная мнительность, даже некоторые виды бреда тоже помещаются в это широкое верниковское понимание сверхценностей. С тех пор как в начале века были отделены от навязчивостей болезненные сомнения, тревожная мнительность, – сверхценные идеи уже стали понимать лишь как болезненную убежденность в том, чего на самом деле нет. Однако, в отличие от бреда, эта убежденность имеет под собою реальный жизненный факт, который переоценивается, сверхоценивается – то есть сверхценность психологически понятна.
Этой конкретной психологической понятностью Карл Ясперс в своей «Общей психопатологии» (1913) и отличил сверхценные идеи от бредовых. По Ясперсу, сверхценности – это «убеждения, окрашенные очень интенсивным аффектом, понятным из личности больного и его судьбы, и вследствие этой интенсивной окрашенности аффектом и благодаря тому, что личность больного идентифицируется с идеей, ложное принимается за действительное».
Выше мы уже говорили о разнообразных личностных почвах, на которых охотно произрастают навязчивости, болезненные сомнения и т. д. Сверхценные идеи также могут вырасти в садах разных характеров, но и здесь определенные общие личностные особенности-свойства предрасполагают к сверхценностям. И это общее личностное, предрасполагающее к сверхценностям, есть душевная инертность вместе с ранимым самолюбием, агрессивно-аффективной напряженностью. Там, где эта напряженность со временем уходит-спадает, появляется и живое критическое отношение к прежним сверхценностям, даже иногда с чувством вины. Там, где агрессивная напряженность не уходит, являясь составной частью основы, так сказать, ядра личности, – там и сверхценные идеи практически малообратимы.
Итак, сверхценная идея психологически понятна. Например, авторитарно-напряженный пожилой человек сверхценно-патологически убежден, что молодая жена изменяет ему с молодым соседом по лестничной площадке, поскольку тот, как он заметил, улыбается ему, здороваясь. Здесь нет нелогичности, все может случиться в нашей жизни. Патология в том, что улыбки соседа этому подозрительному человеку, ревнивцу, достаточно для убежденности в неверности жены. И убежденность эта остро-аффективно заряжена, концентрирует вокруг себя всю душевную жизнь мучающегося ревнивца. Он обычно не является душевнобольным в истинном смысле термина и несет полную ответственность за свои поступки. Он может быть лишь житейски (не от психоза) агрессивен, опасен и для жены, и для мнимых своих соперников.
Чаще всего встречаются в нашей жизни сверхценные идеи ревности. Но содержание сверхценностей может быть таким же разнообразным, как и содержание бреда.
Впрочем, сверхценные идеи вины, самоуничижения, греховности редки. Объясняется это тем, что сверхценный самолюбив и агрессивен, сердит, раздражителен – хотя бы на время сверхценного состояния (например, на время сверхценной борьбы за справедливость, к которой часто расположен своей природой).
Особенности сверхценности обусловлены особенностями располагающего к ним характера, жизненными интересами, воспитанием. Эти особенности характера – не только напряженная авторитарность, но и склонность к инертным тревожным сомнениям, замкнутость-углубленность, тревожность-естественность.
Замкнуто-углубленный научный работник требует, чтобы сослуживец по лаборатории поставил его соавтором в свою статью, так как усмотрел в этой статье отголоски их давнишнего научного спора. Он даже убежден в том, что сослуживец в этой статье приписал себе его открытие. Хотя никакого открытия, говоря серьезно, тут нет, лишь некоторые уточнения известного – положения, которые как бы сами собою разумеются, здесь честолюбиво сверхоцениваются, обретают особое значение открытия. Сослуживец теряется. Через некоторое время, однако, сверхценные переживания могут стихнуть и научный сотрудник может попросить у коллеги прощения, даже клянет себя за свои прежние «наполеоновские» настроения и как будто бы критичен к прежней своей сверхценной буре.
Или тревожный сангвиник заподозрил по (как ему показалось) «кислым»улыбкам в его сторону, что начальник дурно к нему относится. Взвинтился аффект – и уже налицо убежденность в том, что да, именно дурно относится, уволить хочет; уже невозможно войти к начальнику по делу в кабинет, уже впору прощаться с сослуживцами перед «неминуемым увольнением». Или он охвачен желанием писать на начальника уничтожающую жалобу в министерство. Вдруг в это время начальник, открыв дверь своего кабинета, приветливо кивает ему, приглашает – и тут же наступает освобождение от напряжения, облегчение с приливом добрых чувств ко всем вокруг, сверхценности как не бывало.
Принято считать, что к сверхценным идеям склонны многие творческие люди, исследователи. Однако то, что в исследовании держится на сверхценностях, чаще есть самая слабая, уязвимая часть этого исследования, поскольку обычно агрессивные, авторитарные сверхценности не опираются ни на убедительное доказательство, ни на тонкое предвосхищение, интуицию. Сверхценность пригодна для солдата, исполнителя, но не для полководца, творца. Если же все исследование построено на одних сверхценностях, то перед нами обычно сверхценный бесплодный изобретатель, «реформатор», а то и кверулянт, анонимщик.
Как поступать с близкими, сослуживцами в случае их сверхценностей? В соответствии с их характером. Авторитарно-напряженному со сверхценностями – твердо, терпеливо повторять, что он не прав, ибо нет у него доказательств, оснований быть убежденным... (в измене, в дурном к нему отношении, в серьезной болезни у себя или близких, в том, что, наконец, изобрел вечный двигатель и т. д.). Поскольку авторитарно-напряженный человек обычно прямолинеен в мыслях, формалист, его и успокоить можно, по обстоятельствам, скорее непонятными ему формулами, научными терминами (например, научно, наукообразно объясняя ему классические законы логики или его анализ мочи), нежели трезвыми житейски-понятными разъяснениями. Даже у авторитарно-напряженного сверхценность способна дать задний ход, хотя и с большим трудом. Замкнуто-углубленного и тревожно-сомневающегося в сверхценной вспышке часто довольно оставить в одиночестве, чтобы наедине с собою, в раздумье, в аналитических переживаниях сошел запал сердитой нелогичной убежденности. А тревожного сангвиника надо согреть душевным теплом, рассмешить, чтобы тревожно-капризное его настроение, побуждающее видеть все важное для него искаженно-сверхценно, качнулось к солнцу, теплу.
Сверхценные сердиты в своих сверхценных переживаниях, но среди них немало порядочных, широких сердцем людей. Есть и безнравственные сутяги, анонимщики, ложные (ханжеские) борцы за справедливость Но есть и честные, благородные воины, истинные борцы за правду, гонимые не раз за свою сверхчестность, сверхпринципиальность.
Сообщения
